Я сердцем никогда не лгу
Мемуары моего дедушки о 1914 годе.
Мой дедушка, Рожков Николай Степанович, прожил долгую, трудную и необычную жизнь. Он очень любил учиться. Хотя судьба изначально не давала ему шансов… С шести до десяти лет он посещал сельскую школу. До конца дней сохранил память о том, что построил ее для крестьянских детей местный помещик Окунев. Село Маслово неподалеку от Орла в то время было огромным, простиралось на слиянии двух рек, делящих его на три неравные части. С десяти до восемнадцати лет дедушка работал в поле: пахал, занимался крестьянским трудом. Учебы не было, он очень страдал. Отец не отпускал его. Потом сам, экстерном, прошел весь курс школы за три года. Поступил в ЛФТИ в Ленинграде. Стал инженером. Сразу после Великой Отечественной войны принял участие в разработке атомной бомбы. На основе сельсинной связи придумал станок по обточке ядерной боеголовки, ставший последней точкой в ее создании. За что получил сталинскую премию в четырнадцать тысяч рублей, но ехать получать ее отказался… Всю жизнь проработал на секретных военных заводах, «почтовых ящиках», на руководящих должностях. Но так и не вступил в коммунистическую партию. Как ему это удалось? Репрессии его не коснулись. Ведь он был беспартийным! Помню его молчаливым и спокойным. Почти всегда с книгой в руках. Тяга к познанию у него была феноменальная. Когда ему было семьдесят пять, и он еще работал, отец однажды застал его с новейшим учебником высшей математики. Более подробно я написала о жизни дедушки в очерке «Инженер Рожков», опубликованном в «Подольском альманахе» №14, 2010. Он писал мемуары около двадцати пяти лет, с перерывами. Это не были дневники в полном смысле слова. Потому что написаны в форме занимательных повестей. В них нет особого сюжета, кроме того, что давала ему жизнь, но читать его интересно. Отрезок мемуаров, представленный здесь, охватывает его первые воспоминания детства, 1914 год. Начало первой мировой войны. Сто лет прошло с тех пор… Есть моменты, которые не может осмыслить маленький ребенок, каким он был тогда. Видимо, более поздние рассказы матери и фантазия дополнили этот сюжет. Я постаралась сохранить его стиль, лишь сокращая некоторые предложения, бережно относясь к его слову. Сто лет прошло с тех пор…
Татьяна Трубникова
«Когда начиналась война 1914 года, мы жили в Петрограде. С первого дня войны моего отца сразу отправили на фронт. Моя мать была родом из Орловской области. Когда проводили отца, она не знала, что ей делать… То детское пособие, которое она получала, было настолько мизерным, что прожить на него было невозможно. Больше года мы продолжали жить в Петрограде, но жизнь наша носила чисто нищенский характер. Хотя у меня мать была малограмотной, но портнихой она была хорошей. У нее была зингеровская швейная машинка, на которой она могла выполнять заказы. Увы, заказчики были такие же, как она сама, на таких много не заработаешь. Отец писал ей с войны часто, и вот однажды посоветовал ехать в Орловскую область, на родину, и, пока не кончится война, пожить там с детьми. Чтобы она не отказалась от такого совета, он написал, что его товарищи ей помогут справиться с этой задачей. У моего отца на заводе было много друзей. Но мать долго не решалась ехать. Прежде всего потому, что в деревне нас никто не ждал… Там ничего не было, как говорится, ни кола, ни двора. Но нужда заставила.
Мой прадедушка Рожков Степан Степанович. Фото 1950-х годов. Здесь ему 72 года.
В августе 1915 года, когда жить в Петрограде стало совершенно невозможно, она решилась. Вещей было немного: лишь одежда, ее и детская, да машинка, которую она завернула в простыню и несла на спине. В то время мне шел пятый год, а потому я мало что помню. Но запомнилось, что нас в Москве встретил брат моего отца, каким-то чудом в это время оказавшийся там. С его помощью мы перешли с одного вокзала на другой. Он посадил нас на новый поезд. Мы прибыли в Орел.
Дядя был взят на войну в одно время с моим отцом, и о нем мы ничего не знали, поэтому его появление на вокзале было для моей матери полной неожиданностью. Я, конечно, по своему возрасту не мог этому удивляться. Только обрадовался, когда он поднял меня на руки и, держа на вытянутых руках, сказал, что я вырос. Он дал мне большое красное яблоко.
В Орел мы приехали рано утром. Мать наняла носильщика, и тот отнес наши вещи в камеру хранения. Вещей было мало, так как мать надеялась, что скоро придется вновь возвращаться в Петроград. Но швейную машинку все же захватила. Потому что она была для нее всем, она не мыслила жизни без нее. Она не доверила ее носильщику, а несла сама. Узнала у него, когда в Орле бывают базары и где они находятся. Вышли на привокзальную площадь. Машинка была тяжелая в простыне, она держала ее за узел, а мы шли рядом с ней, ухватившись за подол ее платья. В то время в Орле уже ходил трамвай, мы сели на него и поехали в город. Трамвай привез нас к торговым рядам.
Мать повела нас туда, где стояли подводы. Она подходила к каждой и спрашивала, откуда подвода. Наконец, бородатый мужик назвал ту деревню, куда мы ехали. Мать спросила его: «Чей же ты будешь, дядя?». «А я тебя знаю, - ответил бородач. – Тебя Анютой звать». «Да, Анютой», - ответила мать, переправляя машинку с одного плеча на другое. «А я Кузин Степан, не помнишь такого?». «Вот оно что, а я сразу и не узнала тебя, Степан. Ты так изменился, что тебя и узнать стало трудно». «Я ведь не в столице живу, а в деревне, Анюта. Побывал и на войне, да вот опять домой вернулся. Только покалеченный».
Он показал матери правую руку, на которой не было двух пальцев – большого и указательного.
«А твой-то где?» - спросил Степан.
«Да там, где тебе руку покалечили, иначе мы бы сюда не приехали», - ответила мать, глядя на Степана затуманенными глазами.
«Не горюй, даст Бог, вернется целым и невредимым, он у тебя мужик с головой, не то что наш брат».
«Пуля не разбирает, у кого какая голова, Степан, бьет и все».
«Это верно… – согласился Степан. – Пуля - дура».
«Степан, я хочу поехать в свою деревню с детьми и пожить там, пока война не кончится… Ты не подвезешь нас туда?».
Степан задумался, а потом махнул рукой и сказал: «Подвезу. А там будь, что будет». «Если нельзя, я поищу другую подводу» - с горечью сказала мать.
«Не надо. Поедешь со мной. Лошадь-то не моя, а хозяйская… А хозяина ты моего должна знать, он нашего брата не любит. Грача небось не забыла?».
«А как же он тебя отпустил в такую пору, ведь самая уборка?».
«Я привез его сыну Гришке кое-что из продуктов, он сейчас в казармах».
«Степан, - несмело сказала мать, - А у меня еще вещи на вокзале. Но они легкие. Только машинка тяжелая».
«Так ты клади ее на телегу, что ты ее нянчишь…».
Нам пришлось проехать весь город из одного конца в другой, прежде чем мы оказались в поле. Мать ждала этого, чтобы покормить нас. В то время часов у нас не было, время определяли по солнцу, поэтому Степан глянул в небо и сказал: «Рано вы есть захотели».
«А мы еще не завтракали» - сказала мать.
Выезжая из Петрограда, мы получили от очень хорошего друга нашей семьи, дяди Гриши, несколько кругов копченой колбасы, целый круг ветчинно-рубленной и кусок сырокопченой ветчины. Дядя Гриша работал в частной колбасной лавке. Мать у меня была очень скромным человеком и, когда он принес нам колбасу с окороком, то она отказалась принять это и заявила, что у нас все есть, нам ничего не нужно. Дядя Гриша только улыбнулся и сказал: «Не дури, Анюта, я знаю, что у вас есть. Бери без разговоров, ты едешь не на прогулку. Еще неизвестно, сколько дней ты будешь ехать со своими ребятами. За меня не бойся. Хозяину об этом ничего не известно. Мне бы вам больше следовало принести, но я боялся нарваться на неприятность».
«Спасибо тебе, кум» - сказала мать со слезами на глазах.
«А ты, Аннушка, только не забывай нас, и пиши, как устроишься. Если будет плохо, возвращайся обратно, мы тебе поможем, чем можем».
Моей сестре Любе, своей крестнице, он подарил ботиночки и валенки. Моя сестра была на два года старше меня, и считалась уже большой, хотя в школу еще не ходила. По крайней мере, мне так казалось, так как мне от нее иногда доставалось, что называется, на орехи. По праву своего старшинства она командовала мной, как хотела. Если я ей не подчинялся, жаловалась матери, и мне попадало вдвойне. Другое дело отец. Он никогда не давал меня в обиду, но его рядом не было, и мне приходилось без него туго. Сестра, получив от крестного подарки, показала мне язык. Я отвернулся. Дядя Гриша сказал, что для мальчиков он ничего не нашел…
Мать, нарезав колбасу и хлеб, пригласила позавтракать с нами и Степана.
«Я уже пообедал, а вы только завтракать собираетесь».
«Давай-давай, - настойчиво сказала мать. – Я знаю, как ты обедал. Кусок хлеба с луком, наверное».
«Это правда, но с меня и этого хватит».
Мать понимала, что он стесняется. Поэтому она просто подала ему еду. Степан посмотрел, усмехнулся и молча принял от матери булку с колбасой. Но есть он ее не стал. Подержав немного в руках и покосившись на нас, осторожно стал завертывать в какую тряпку. Мать заметила это и спросила, почему он не стал есть… «Разве какой-нибудь пост?».
«Это будет хороший гостинец Тане, а я и так обойдусь».
«Ты ешь, Степан, а Тане я отдельно дам».
Видя, что он не достает булку, отрезала еще и снова протянула Степану. И заставила его съесть.
«На еще» - предложила мать, видя, что он не наелся. Но Степан так замахал головой и руками, что она отказалась от своей затеи. Степан рассказал:
«У Грача два сына. Один воюет, а другой, Гришка, решил отделаться от войны, притворился больным чахоткой. Хозяин заплатил за него, чтобы врачи дали отсрочку, а теперь снова его вызвали на комиссию. Он опять морочит всем голову. Вот Грач и снарядил, чтобы я отвез этим докторам целый воз разного товара. Он зарезал свинью, посолил сало, набрал целое ведро коровьего масла, два ведра меда, корзинку яиц и два мешка муки. Вот по этому поводу я и оказался в городе. У меня жена больная, врача у нас нет, был фельдшер, сказал, что ее обязательно надо в больницу, двадцать верст… Грач не отпускает. Погоди, говорит, как управимся с уборкой. Хотел ее с собой захватить, да лошадь не довезла б… Грач, подлец, даже проводил меня, чуть не до самого оврага, чтоб убедиться, что не взял ее с собой».
Мать покачала головой. «Чем дальше уезжаем от Петрограда, тем тревожнее у меня на душе. Вот приедем мы сейчас в деревню, высадишь ты меня где-нибудь на улице, а дальше что? В этой деревне, хоть она мне и родная, у меня ничего не осталось!».
Степан задумался, долго чесал за ухом, а потом сказал:
«Совет мой тебе такой: я подвезу тебя прямо к волости, ты пойдешь к старшине и скажешь, что ты солдатка с детьми, приехала в родную деревню. Но избы у тебя нет, пусть он поселит куда-нибудь».
«А пустой избы нет в деревне?».
«Есть, Анюта, но она принадлежит родственнику старшины, брату его жены. Он живет в Харькове и приезжает раз в год – посмотреть, цел ли дом. Попроси его, может, он тебе и не откажет… Это настоящий дом, а не изба, в нем две комнаты и горница, а крыт он железом. У нас таких домов – раз, два и обчелся. Он стоит прямо против волости, в самом центре нашего села. У нас ведь не деревня, а село, чтоб ты знала».
«А какая разница между селом и деревней?» - спросила мать.
«В селе есть церковь, а в деревне ее нет. У нас не одна, а целых две церкви. Успевай молиться».
День был жаркий, ехать было утомительно, и, после того, как мы поели много колбасы с хлебом, нам очень хотелось пить, но мы боялись об этом сказать матери. Но она сама догадалась: «Что, пить захотели?». Мы дружно ответили, что да. «Сейчас, - сказал Степан, - подъедем к первой деревне и там напьемся, мне и самому пить хочется от вашей колбасы».
После того, как мы попили холодной воды, нам стало ехать веселей. Нам нравилось смотреть на деревенские сады и избы, мы спрашивали, что это такое… Нам все было в диковинку.
«Они у тебя как дикари, - сказал Степан. – Ничего не знают».
«Они не дикари, а городские жители, для них все, что видят сейчас – внове. У нас там ничего нет, одни камни… Вот поживут, узнают, как хлеб растят, и сами научатся полезному ремеслу».
«Научитесь?».
Мы дружно закивали головами.
«Хлеб есть вы уже умеете. Это я видел, как вы его уплетаете. А когда узнаете, как он добывается, он вам покажется еще вкусней» - улыбаясь, сказал Степан.
Деревня, в которой мы пили воду, состояла всего из нескольких домов, и Степан назвал ее выселками. Сказал, что жить тут плохо, ни школы, ни фельдшера. Редко кто выживает, если заболел простудой, а на выселках – тем более. Если человек заболел – то считай, что он умер. У них даже мельницы нет, надо ехать в какую-нибудь деревню.
«А зачем же они переезжают на выселки?» - недоуменно спросила мать.
«Спасаются от нужды. Когда они покидают большую деревню, им дают безвозвратную ссуду. Люди, не думая, соглашаются, надеясь таким образом избавиться от голода, а когда разберутся, бывает уже поздно…».
«А хозяин твой, Грачев – богатый?».
«А то. Сейчас все мужское население на войне, землю некому обрабатывать, вот он и старается, чтоб она не пустовала. Война – для кого гибель, а для кого – нажива. Сама понимаешь.
Гришка его курит чай. Говорят, кто чай с махоркой курит, у того чахотка наступает. Чтоб на войну не идти. Только, по-моему, лучше на войну пойти, чем иметь такую болезнь, как чахотка. Ему сейчас жить хорошо. Подлец он - высшей категории. За кусок хлеба идет и ночует у любой солдатки, особенно с теми, у кого мужа убили… У всех на глазах ухватил одну и утащил в копну, прям во время жатвы. И сделал свое дело. Она чуть не повесилась после этого, а ему хоть бы что».
«Война… - сказала мать. – Не будь ее, жила б она с любимым человеком. Ведь никакого другого богатства не надо. Богатство – дело наживное».
«Ты хочешь сказать, Анюта, что, не имея ни кола, ни двора, вышла замуж за рабочего парня, и все так могут? Ты считаешь себя счастливой замужем? А вот когда б у тебя была своя хата, то не думала б, где ночевать со своими ребятами».
«Если б мне предложили выйти замуж за богатого, но нелюбимого человека, я бы никогда не согласилась. Мое положение сейчас незавидное, но моему мужу сейчас еще тяжелей. Он думает о нас и переживает не меньше меня».
От выселок до следующей деревни было не более трех километров, и мы их проехали быстро. Степан подогнал вожжами лошадь, и она побежала рысью. Нам нравилось, когда лошадь бежала, а не плелась, еле передвигая ноги, но Степан редко ее погонял, он смотрел на солнце и о чем-то думал…
Показалась последняя деревня. Постоялый двор. «Она стоит на удобном месте, - пояснил Степан. – В ней сходятся две большие дороги». Степан повернул вправо. Дорога повела нас под уклон, мимо скудных деревенских изб, расположенных по обе стороны дороги. Деревня кончалась мостом через маленький ручеек, находящийся далеко внизу на дне оврага. Мост был ветхий, деревянный, с большими дырами, которые лошадь старалась обойти, чтобы не сломать себе ногу.
«Посмотрели б вы на этот ручеек в половодье, - сказал Степан. – Он становится большой рекой, собирает все талые воды и несет их с такой быстротой, что может все смести на пути. Видите, какой овраг образовал, и с каждым годом он становится глубже».
«Почему б его не засыпать и не засадить деревьями?» - спросила мать.
«А кому это надо?».
Потом был долгий, пологий подъем. Степан спешился, чтобы лошади было легче. Наше село находилось в низине, со всех сторон окруженное возвышенностью. Нам всем передалось необъяснимое волнение. Лошадь, почуяв приближение к дому, пошла быстрее. «Умные животные, эти лошади» - сказал Степан, любовно глядя, какой рысью она затрусила, весело помахивая хвостом. «По правую сторону от церкви - дом отца Ивана, - пояснял Степан. - По левую – моего хозяина, Грача. Дальше, где сады, Максимыча, купца, а еще правее – школа. В ней учителя живут. А вот внизу, хорошие постройки, это волость и дом родственника старшины. А это тебе знакомое место?» - спросил он, когда стали подъезжать к дому помещика. Мать провела в нем детство. Ее окутали воспоминания, и она ничего не ответила на его вопрос, когда он смотрел на нее и ждал, что она скажет…
Как только мы въехали в деревню, и деревенские узнали Степана, на нас стали смотреть, как на диковинку, как на какое-то чудо. С нескрываемым любопытством. Смотрели и взрослые и дети. Все они были очень плохо одеты и босы. Многие шли следом за нами, без всякого стеснения рассматривая нас. Мы спросили мать: «почему они идут за нами?». «Не обращайте внимания. В деревне так принято встречать всех новых людей. Они думают, что мы беженцы, но я многих из них узнаю, думаю, меня тоже узнали, только молчат пока».
На крыльцо волости вышел сам старшина и спросил Степана:
«Ну, кого ты еще привез на мою голову».
«Твоих старых знакомых» - ответил Степан, глядя в землю.
«Здравствуй, Никифор Андреевич» - поздоровалась мать.
«А… Вот кто… Не было печали, черти накачали…».
«Нужда заставила» - сказала мать, не обращая внимания на неприязнь старшины. – «Муж на войне, а мне с ребятами деться некуда».
Старшина вынул из кармана связку ключей, повертел ее и, отделив один, подал матери. Кивнул на дом напротив. «Смотри, не потеряй».
Вещи Степан помог матери затащить в сени, и сказал, что ему пора – к хозяину на расправу. «Ты забыл гостинцы для своей Тани!». Он махнул рукой: «Потом. Сейчас некуда их деть».
На улице было еще светло, а в доме света не было. «Вот беда-то, - суетилась мать, – Как же нам отбить доски с окон? Нужно кого-то просить… Где взять ведро? Вот что, дети, давайте-ка поедим, а потом примемся за дела».
Но поесть не удалось, нам помешал будущий сосед. «Если чем надо, я помогу» - сказал он без предисловий. Мать попросила его отбить доски. «Минутное дело». Вернулся он уже с женой. Мать обрадовалась их предложению помощи. «Нам нужно ведро, только плохое, вымыть все, а то дом зарос грязью». «А чистое ведро у тебя есть? В чем ты воду носить будешь?». Мать созналась, что у нее ничего нет. Соседка ей одолжила. «У тебя муж на войне? Пишет он тебе письма или так не знаешь, что с ним? А моего опять забирают… Он был там, а после ранения долечивался дома. Теперь опять пришла повестка. У тебя деток двое, а у меня четверо, и один меньше другого. У вас там не слышно в Петрограде, когда будет конец этой проклятой войне?» - забросала она мать вопросами.
«По-разному люди говорят. Говорят и такое, что война таким, как мы с тобой, совсем не нужна, а для некоторых она очень нужна».
«Господи, да что ж это за люди, которые ее затевают, - воскликнула соседка. – Вот пусть сами бы и воевали, а то заставляют наших мужиков».
«Спасибо тебе, Настя, от всего сердца спасибо, и твоему Петру - за помощь!».
«Ой, а откуда ты нас знаешь?».
«Я барская, жила в поместье, в людской. Всех, кто живет на вашей сторонке, помню. Я еще маленькая была, когда разносила вам повестки, как их называл наш барин, - кому куда идти работать. Только тогда ты жила не здесь, и фамилия у тебя была не Кузина, а Петрунина, а отца твоего звали Федор».
«Я ведь неграмотная. Если моего мужа опять заберут, и он пришлет мне письмо, то ты можешь мне его прочитать?»
«В любое время» - с готовностью ответила мать.
Поели колбасы с хлебом и запили сырой водой. Мать с сестрой принялись за уборку, а я выбежал во двор, и стал рассматривать все, что было вокруг нашего дома. На задках двора находилась деревянная постройка из толстых бревен, в ней были ворота и ни одного окна. На воротах висели замки, и по всему было видно, что тут давно никто не ходил: трава росла высокая и не смятая. Наш дом стоял под горой, а в ряду с ним было еще пять ветхих деревенских изб. Другие избы стояли на горе, постепенно спускаясь к ручью. Они были построены почти вплотную друг к другу, и возле них ничего не росло.
На следующий день после нашего приезда мать пошла вместе с нами в лавку Максимыча и купила, к нашему счастью, два новых ведра, два чугунка с крышками, которые назывались сковородами, и три деревянные чашки. Нам нужен был керосин, посуда для него и керосиновая лампа. Но ничего этого в лавке не было.
«Я портниха, - сказала мать. – Мне нужна большая лампа комплектно с фитилем, со стеклом и подвесным абажуром. Кроме того, я бы хотела иметь пару ламповых стекол в запас. Мне придется работать не только вечерами, но иногда и ночами».
Купец все это взял себе на заметку и назвал сумму за весь набор. Мать согласилась.
«То, что ты портниха, очень хорошо. Пожалуй, скоро к тебе придет моя дочь Соня. Ей надо пошить кое-что».
В хорошем настроении мы вернулись в дом.
«Все хорошо, только пока нам с вами обед не из чего варить. И нечем. Рынка в деревне нет, в лавках тоже продукты не продают, значит, надо у кого-то из жителей просить. Сидите дома. Я одна схожу на добычу».
Подошла к соседнему дому и не решалась в него войти. Вышел здоровенный бородатый мужик и спросил: «Вы ко мне?». «Я хотела попросить вас продать нам овощей, если это возможно».
«Продать, говоришь. А если я не продам?».
«Пойду искать в другом месте» - ответила мать.
«А чего их продавать, вон берите, сколько вам нужно, и ешьте, ваших денег не нужно… Небось, солдатка?».
«Солдатка. Но ведь я не одна такая. Всех не накормишь».
«А я всех и не собираюсь кормить, а тебе, Анюта, мне не жаль, у меня этого добра в этом году хоть отбавляй».
«Спасибо, дядя Ананий. А я думала, ты меня не узнал».
Он пошел в сени быстро вернулся. В руках держал две самодельные корзины. «Эту посудину я отдаю тебе насовсем. В ней можешь держать картошку, моркошку и другие овощи. Если еще понадобится, я тебе сплету, сколько хочешь».
Он набрал целую корзину картошки, в другую положил качан капусты, несколько штук свеклы, а оставшееся место заполнил помидорами. Легко подхватил сразу обе корзины и пошел к нашему дому. В сенях их поставил. Мать горячо благодарила его, а он в ответ сказал, что когда кончится все, чтобы приходили без всякого стеснения.
«Ты вот что, - сказал он, уходя. – Возьми ключи у старшины от сарая и амбара Ефима, и пользуйся ими. Там можно хранить дрова. Погреб для припасов на зиму. Запасаться надо сейчас, потом будет поздно. Мы с моей Анютой тебе поможем. Приобретай две бочки: одну для огурцов, другую для капусты. Работать пока не торопись, сделай запас на зиму, а то пропадешь со своими ребятами».
«Спасибо, - с чувством сказала мать. - Я так и сделаю».
«Свет не без добрых людей» - промолвила она, когда он ушел.
Мы с радостью принялись за помидоры, которые она помыла и порезала. Сама она ела с нами с большим аппетитом, сказав, что помидоры здесь не любят, дядя Ананий исключение, выращивает их для себя, вот и нам дал, потому что знает, что в городах народ их любит. Помидоры были очень вкусные, я таких не ел, дядя Ананий отобрал их прямо с грядки, самые крупные.
«Овощи у нас есть, а вот с хлебом дела обстоят плохо. В деревне его не продают, а сами пекут. Печка у нас есть, но топить ее нечем. Не знаю, как печь хлеб… Не умею… И муки нет! Вот беда-то» - горестно сказала мать. Махнула рукой. «Ладно, пока обойдемся без хлеба. Я сварю самый вкусный на свете борщ, из самых свежих овощей. А заправлю его колбасой». Она так рассуждала, а у нас не было даже дров.
За помидорами мы не заметили, как к нам вошел старшина. Он слышал весь разговор. Дал ключи от амбара и сарая и велел пользоваться теми дровами и соломой, которые там найдем. «Когда обзаведешься своими, вернешь шурину дрова, что брала в долг. С хлебом я тебе помогу на первый случай. Напиши мне прошение выдать из фонда для детей воинов, укажи, сколько их у тебя и какого возраста. Получишь мукой».
Мать сказала, что не знает, как и благодарить его.
«Я водку не пью, и угощать меня не надо. Помидоры для меня тоже не закуска, я их терпеть не могу».
«Тогда поешьте с нами колбасы, сыра» - настаивала мать.
«Да ты не беспокойся. Эка невидаль – колбаса, я ее вкус знаю, поел немало. А сыр твой мне даром не нужен, я не знаю, как едят эту дрянь люди. Я пробовал его есть, но проглотить не мог. Если ты хочешь меня чем-то отблагодарить, то сшей моей дочери, Машке, сатиновое платье. Ты ведь портниха, как мне известно».
«Сшить могу, но у меня нет сатина».
«Успокойся, у меня есть сатин. Мне нужна только твоя работа».
«Тогда за этим дело не станет» - быстро согласилась мать.
В сарае оказалось все, что нам нужно: дрова и солома. Правда, солома была почти вся сгнившая. Зато в подвале в сенях нашли четыре бочки разного размера. На удивление, там было светло, свет проникал через окно фундамента горницы. Дальше была еще одна дверь, обитая железом, там было совсем темно…
Мы с сестрой бегали вокруг дома. Находили красивые камушки, рассматривали их, некоторые выбрасывали, а некоторые клали в карман с тем, чтобы показать маме. Затевали какую-нибудь игру и играли, пока не надоест. Мать боялась, что нас могут обидеть деревенские ребята, и потому до поры до времени наказала избегать встречи с ними, пока не привыкнем к деревенским условиям. Она позвала нас обедать, и мы сразу послушно побежали к ней.
После обеда мать собрала гостинцы для дочери Степана. Они состояли из круга колбасы и нескольких баранок.
Мы уже собрались идти искать избу Степана, как к нам неожиданно пожаловал его хозяин, Грач. Грубо спросил:
«Это тебя вчера привез мой работник?».
«А ты кто такой, - в свою очередь спросила мать. – Перед кем я должна отчитываться?».
«Я думаю, ты меня не забыла. Я вот тебя и муженька твоего непутевого до сих пор помню, гадов ползучих».
«Вот что, гад ползучий, - вспыхнула мать. – Я тебя не приглашала. Убирайся отсюда! Я тебя не знаю и знать не хочу!».
Грачев свирепо смотрел на мать, губы его подрагивали. Мы с сестрой думали, что он хочет ударить мать, и, плача, закричали, окружив ее с двух сторон.
«Уходи, не пугай детей!».
На счастье в этот момент пришел Ананий. Он молча остановился возле матери и, любезно улыбаясь, сказал:
«Ее муж с германцами воюет, а ты пришел воевать с ней и ее детьми, что ль?».
«Не твое дело».
«Воевать с женщинами ты можешь, а сына на войну боишься послать».
Грачев готов был «съесть» Анания, с такой ненавистью смотрел на него. Заступник наш был спокоен, он чувствовал превосходство в физической силе. «Тебе же хозяйка сказала, чтобы уходил отсюда, чего еще ждешь?». Он сказал это так, что Грачев сразу развернулся.
Когда за ним захлопнулась дверь, Ананий сказал: «Не бойся. Ничего он тебе не сделает. Я почему к тебе пришел – видел, как он к тебе свернул, значит, устроит скандал. А тут слышу, как закричали дети, ну, думаю, я вовремя. Он выгнал Степана за то, что он тебя вчера привез. Требовал с него выручку, которую он с тебя получил. Степан сказал: «ничего я у нее не взял, у нее у самой ничего нет, кроме детей…». Грачев и слушать не хотел, что Степан вез тебя бесплатно».
Мать опустила голову, посмотрела на гостинцы… «Мне теперь к нему идти-то совестно».
«Да не расстраивайся! Отец Иван уже приголубил Степана, как только узнал наш батюшка, что Грачев выгнал его, так сразу и послал за ним. Еще и условия лучше предложил. Время не то, когда можно вот так работника выгнать. Сейчас каждый мужчина на вес золота. Да еще и уборка – каждый час дорог. Грачев чуть не лопнул от злости. Он думал, Степан на коленях его просить будет. Вот и пришел на тебе зло сорвать!».
Мать вздохнула.
«Что касается хлеба, тебе его одолжит любая баба, но с условием отдачи, так просто у нас принято давать только нищим».
Ни назавтра, ни на послезавтра старшина муки не дал… «Я тебе сказал, что муки пока нет, неужели тебе этого не понять».
Мать пошла к Максимычу. Напомнила, что обещала выполнить заказ для его дочери. «Хорошо, что не забыла». Максимыч закрыл лавку. Мы пошли к нему домой.
Соня была не похожа на деревенскую девушку. Она понравилась нам сразу: добрая и миловидная. Она посадила нас всех на стулья и, прежде чем приступить к деловому разговору, расспросила о Петрограде, о поездке, о жизни. Сказала, что она тут учительствует, в местной школе. Пока мама была жива, жила в городе. Лишь недавно сюда переехала, к отцу и мачехе. «Не могу называть ее мамой». Мать вздохнула. «А у меня так жизнь сложилась, что слова «мама» я так и не сказала никому в жизни… Ни своей, ни маме мужа. Мы с ним выросли без родителей. Осиротели в одинаковом возрасте – в одиннадцать лет. Отца помню, он был работником помещика, у него ничего своего не было. Когда он умер, я осталась работать на барина… У мужа отец погиб совсем молодым на заводе, а матери не стало, когда ему было столько, сколько мне, когда не стало отца. Когда я вместе с мужем уехала в Петроград, он устроил меня в хорошую портняжную мастерскую. Там я научилась шить так, что столичные люди были довольны моей работой. Потом муж купил мне швейную машинку. И я иногда работала дома».
Лишь после разговора Соня вынула из комода шелковое полотно. «Вот из этого хочу сшить себе летнее платье. А насчет фасона посоветоваться с вами. И давайте сразу условимся относительно платы за шитье».
«Я бы не хотела брать за работу деньгами, на них в деревне ничего не купишь, я бы хотела взять натурой, но смотрите, как вам будет удобно».
«А что вам нужно?».
«Я сижу с детьми без хлеба, мне бы сейчас несколько фунтов муки, чтобы можно было испечь хлеб».
Соня ей пообещала. И сказала, чтоб не стеснялась… Уж больно запросы скромные.
Мать сняла с Сони мерку, взяла у нее материал, и мы пошли домой. В тот же день мать приступила к работе.
На следующий день мы с сестрой привели Соню, и она померила уже готовое платье. Оно было настолько хорошо сшито, что Соня от восторга расцеловала мать. Она подобрала такой фасон, что Соня не удержалась: «Как вы угадали мое желание? Я о таком мечтала! И безо всякой примерки. Ну, вы действительно мастерица!».
Вечером к нам подъехала подвода, и мужик, приоткрыв двери в сени, крикнул: «Хозяйка! Выдь сюда на минуту!».
Он выгрузил целый мешок муки и две корзины с яблоками и грушами. Мать очень смутилась: «Я же просила всего несколько фунтов!». Мужик заметил: «Знаешь пословицу: дают – бери, а бьют – беги. Куда разгружать?». Мать открыла дверь в горницу. «Передайте своей молодой хозяйке, что я - ее должница».
Мы навалились на яблоки и груши, они были очень вкусными, их было много. Мать стала сожалеть, что они у нас попортятся.
Хлеб ей не приходилось никогда печь, она очень сокрушалась об этом. «Придется просить Ананьеву Анюту, пусть меня научит».
Хлеб соседки мы уже ели, он нам понравился. Как сказала нам Соня, хлеб тут пекут с примесью, в него добавляют много тертого картофеля, иногда свеклы и овсяной муки. Хлеб из чистой муки здесь пекут один раз в год, когда снимают первый урожай. Пшеницу здесь сеять не принято, сеют только рожь, она более урожайная. Но иногда людям хлеба все равно не хватает, зато картофель хорошо родится. Но хлеб Анания был без всякой примеси, только имел один недостаток: был всегда черствым. А дело в том, что для выпечки хлеба требовались дрова, иначе нельзя было натопить печь до такой температуры, чтобы хлеб пропекся. Вот и старались люди печь пореже, экономя дрова. У кого была семья большая, те пекли чаще, чем те, у кого она была маленькой. Анюта соседка пекла раз в месяц, потому что жила только с мужем. Та коврига, которую они нам дали в долг, совсем зачерствела, поэтому мы не хотели ее есть, но мать упорно заставляла нас. Наконец, она пригласила Ананьеву Анюту научить ее печь хлеб. Та охотно согласилась. Пришла она вечером. Мать удивилась:
«Разве хлеб надо печь непременно ночью?».
Анюта улыбнулась. «Печь мы будем днем, а сейчас только замесим тесто». Она принесла свою дежку, в которой тесто заквашивается. Соседка объяснила всю технологию выпечки хлеба. Мать пожаловалась, что черствый невкусно есть. Анюта улыбнулась совсем весело. «А топешить хлеб не умеешь тоже?». Мать покачала головой. Она и слово-то такое не слышала. «В теплую печку его, на ночь, утром будет, как новый». Только много не клади. Сколько за день съедите. А то он еще жестче будет». «Ну, вот… - сказала мать. – А чтобы нам раньше услышать такую новость…».
Этот мудрый деревенский способ использовать тепло русской печки пригодился нам и для других нужд. Чтобы не испортились фрукты, соседка посоветовала их сушить. Зимой можно варить компот.
Всю технологию выпечки мать освоила за один раз. Пироги получились очень вкусными, мы их ели с великим удовольствием. Этими пирогами мы расплатились с Анютой, разделив выпечку пополам.
Село большое, состоит из нескольких обществ или сторонок, как их называли. В каждой сторонке есть свой воротила. Наша сторонка звалась Красной горкой. Воротил хоть отбавляй: Максимыч, Грачев, батюшка, фельдшер, учитель, дьякон. На нашей сторонке находилась волость и даже добровольная пожарная часть. Сторонка, названная Большой Паниной, по числу жителей была самая большая, нас с ней разделяла речка. Делами там заправлял сам старшина волости с братом Михаилом, им помогали братья Щербаковы и братья Пахомовы. Сторонкой, называемой Островком, распоряжались братья Свиридовы и братья Алымовы. В том месте, где существует раздел между нашей сторонкой и Островком, слились две речки в одну. Против Островка, за речкой, находилась сторонка, которую звали Новосельцевой, она на правом берегу одной речки и на левом берегу – другой. А Скубиловка, самая дальняя, - за Большой Паниной. Всего-то там дворов тридцать. Дальше, за березовой рощей, - барский дом. Большое село Маслово, на шестьсот дворов.
Приходил Степан в гости, они с матерью долго говорили о жизни… Мать спросила, как чувствует себя его жена.
«Сама для себя просит у Бога смерти, говорит, что надоело так мучиться. Сыновья мои оба работают на барщине, старшего скоро должны взять на войну, а дочь работает по дому, ухаживает за матерью, ей всего четырнадцать годков. Хоть Таня и измучилась, но выполняет все просьбы матери беспрекословно. Тяжело смотреть на ее страдание, а сделать ничего не могу. Лошади нет. Что касается меня, то у попа работы не меньше, чем у Грача, но кормит он хорошо, борщом».
Мать побоялась ему что-нибудь сказать, только посмотрела. Степан, угнув голову, замолчал. Мать начала готовить ему гостинцы: два пирога, что испекла сама, остатки колбасы, несколько штук баранок. Спросила, будут ли они есть сыр? Не дожидаясь ответа, принялась его резать. Степан сказал:
«Едят же люди и не умирают от него. Значит, и они будут его есть».
С фронта пришло от отца письмо. Мать несказанно была ему рада. Писал, что ему полагается два георгиевских креста. Один за то, что вырвался из окружения и спас своего полковника, а второй – за то, что взял какого-то немецкого чина в плен. Мать подумала, что он их, кресты эти, уже имеет и, недолго думая, пошла в волость. Там был только один писарь. Старшина отбыл на неделю в город. Целый день мать работала, напевая себе под нос какую-то песенку, в таком случае дело у нее продвигалось без запинки. Вечером принялась за ответное письмо отцу. Написала все-все: как ехали, как устроились, как хлеб печь научилась, как запасы делает, что уже работает на машинке, есть заказы. Что Грачев выгнал Степана из-за нее, что он нашел новое место, у попа. Все рассказала про старшину. Писала с ошибками, у нее был крупный и разборчивый почерк. Уже был написан шестой лист, а она не видела конца своему письму.
Прошло несколько дней, слухи быстро в деревне расходятся. Мать сразу все поняла, когда на пороге появился старшина. «Чем обязана такой чести?» - поднялась к нему навстречу.
«Ну, здравствуйте, - улыбаясь, сказал старшина. – Раз сама не идешь, то мне пришлось. Просьба твоя, считай, выполнена. На первый случай я выделил тебе два пуда муки».
«А я приходила к вам, Никифор Андреевич, у вас нечем было мне помочь! Вот поэтому и не пошла больше…».
«Что нового на фронте? Говорят, ты получила письмо от мужа?».
«Главное – жив-здоров».
«Разве не приятно жене, когда у мужа вся грудь в крестах?» - старшина надеялся, что она сама расскажет то, что он узнал из сплетен. Но мать сказала:
«Пусть у него лучше ни одного креста не будет, лишь бы сам жив был».
Старшина подумал: «Правду люди бают, у ее мужа их уже два…».
После ухода старшины к дому подъехала телега. Пожилой бородатый мужик, еле передвигая ноги, вошел в дом. Сгрузил два пуда муки. Мужики в деревне не брились, поэтому мы с сестрой всех их считали дедами. Было ему не более пятидесяти лет. Но выглядел, как старик. Он смотрел на яблоки и груши. Мать быстро поняла намек, взяла несколько штук и угостила его. «Вот это другое дело». Не сказав больше ни слова, вышел.
В скорости пришла к нам Соня. Как всегда, с веселой улыбкой сказала «здравствуйте», что никогда не делали деревенские. Ее второе платье было готово, как и наряды для ее мачехи, Полины.
«Моя Люба уже собралась в школу, - сказала мать. – Но меня предупредили, что рано».
«Да, в городе занятия в школе начинаются на месяц раньше, чем в деревне. Потому что здесь все заняты в поле, даже дети, самая уборка. Мы пробовали заставить родителей освобождать детей от работы и посылать их в школу, но у нас ничего не получилось».
«Много ли ребят посещают школу?».
«В основном дети ближайших домов и то первое время, пока не начнутся холода. Детей в деревне очень много школьного возраста, но от начала до конца посещают не более шестидесяти человек. И все из-за того, что им не в чем ходить в школу, у них нет одежды, валенок».
Мать активно готовила сестру к занятиям в школе, а я готовил себя сам. Мне не хотелось отставать от сестры. Я был моложе ее, но не хотел этого признавать.
«Я тоже буду ходить в школу!» - заявил я, глядя на Соню.
Мое высказывание вызвало у Сони и матери смех.
«А сколько тебе лет?» - спросила Соня, перестав смеяться.
«В зимнюю Николу мне будет шесть» - ответил я твердо, чтобы убедить Соню, что я уже большой, и имею на это право.
«Мы в школу детей принимаем только с восьми лет».
«Я все буквы знаю лучше Любы и умею считать до ста, а она не умеет, - не сдавался я. – И в школу я пойду вместе с ней».
Соня притянула меня к себе и, гладя по голове, сказала:
«Верю, что ты будешь хорошим учеником, но пока ты еще мал, потерпи хотя бы еще годок».
Меня было трудно уговорить, я все равно стоял на своем: пойду и все.
«Имей ввиду: заведующий школой у нас очень строгий, если ты придешь в школу без разрешения, он тебя туда не пустит.
«А я не один приду, а вместе с Любой».
Такое заявление вновь вызвало смех у матери и у Сони, которая сказала:
«Что ж, раз так, приходи. А там посмотрим». Это она сказала серьезно, как взрослому.
Ананий предупредил мать, что идет уборка овощей, нужно присоединяться, если мы хотим иметь овощи на зиму.
На следующий день утром, чуть стал брезжить рассвет, мать, обращаясь к нам, еще сонным, сказала: «пора вставать, а то опоздаем». Этого было достаточно, чтобы мы разом вскочили. Завтракать мы не хотели, но мать сказала: «Рыть картошку – это вам не в прятки играть. Иначе сидите дома, я одна пойду». Такая угроза подействовала сразу.
Когда мы подошли к дому Анания, у него уже все было на ходу: лошадь запряжена, соха лежала на телеге, а сам он стоял рядом и ждал нас. «Идите завтракайте, потом поедем» - сказал он. «Мы уже позавтракали». «Анюта! – позвал Ананий. – Поехали, наши помощники без нас позавтракали. А это что?» - указал на узелок в руках матери. «Обед». Соседка руками всплеснула: «Ну, какие же вы, городские, прямо с вами беда».
Ананий подхватил сестру подмышки и усадил на телегу. А я сам, без приглашения. Почти влез. С полчаса мы ехали до того места, где росла картошка. Только тут мы увидели, как из-за горизонта начало выступать солнце. Такое мы видели впервые. День осенний, но очень теплый и солнечный, пришелся нам, как счастье. Ананий быстро выпряг лошадь из телеги и впряг ее в соху. Его жена взяла лошадь под уздцы и повела ее прямо по борозде. Мать с корзиной стала следом за ними собирать выпаханную картошку. Но ее тут же Ананий остановил. «Подожди, пока я не сделаю несколько проходов». Борозды пропахивали не рядом, а через одну. Наконец, Ананий решил, что на сегодня хватит, а то не успеют до вечера. Он выпряг лошадь и пустил ее пастись. Не спеша вынул кусочек газеты, насыпал в него табаку, свернул, засунул в рот и закурил. Я внимательно за ним следил и не слышал, о чем говорят мать с Анютой. Отец у меня не курил, не курили и его друзья, но запах табака я знал. Табак, который курил Ананий, был не такой, который был знаком, поэтому я спросил Анания, что он курит, и почему его табак не похож на табак.
«Это самосад, - ответил Ананий спокойно, без улыбки. – Он похож на махорку, а не на турецкий табак, который курят в городах. Тот нам не по карману, денег-то деревенские не имеют, а курить хотят, вот и придумали сажать свой табак».
Мать узнала, о чем наш мужской разговор и заругалась на меня: «Все тебе надо знать! Будто сам курить собираешься!».
«При пропашке картошка не вся выпахивается, - пояснил Ананий. – Потому ее не просто надо собирать, а дополнительно раскапывать руками или лопатами. Лопат у нас нет… Поэтому руками. Собирать ее надо всю: большую и маленькую, вся в дело пойдет. Большую съедим, а мелкая пойдет на корм свиньям, да на посадку».
«Понятно, - сказала мать. – За дело, дети. Я буду рыть, а вы собирайте и кладите в корзину».
Корзина была большая, но мы набирали столько, сколько мать могла донести и высыпать в телегу. Ананий со своей Анютой набирали по полной корзине, но мы все равно все делали быстрее, особенно первое время, когда работали с увлечением, и нам это еще не надоело. Нам очень нравилось, что мы наравне со взрослыми делаем полезное дело.
Когда телега была наполнена, Ананий запряг лошадь и поехал к себе домой – ссыпать ее, а мы продолжали рыть. Ссыпали на то место, где стояла телега. Когда Ананий вернулся, куча была уже большая. «Молодцы» - сказал он. – Но не очень спешите, картошки много, берегите силы на завтра и послезавтра». В нашу задачу в тот день входило разрыть и собрать картошку со всех распаханных борозд. Мы трудились здорово, но оставалось еще больше половины поля, когда Ананий повез домой второй воз.
«Много мы пропахали, - сказала жена Анания. – Позавиствовали, думали, ее меньше будет».
«Будем собирать хоть до темна, но соберем всю, - успокоила мать.
«Здесь-то соберем, а ее еще надо в погреб дома убирать» - возразила та.
Мать снова увеличила темп работы. Ананий вернулся, окинул опытным глазом оставшиеся борозды и объявил: «Обед».
Солнце уже перевалило за вторую половину дня, когда мы собрали картошку с последней пропаханной борозды. Мы все очень устали и, когда нагрузили полную телегу из кучи, и Ананий повез пятый воз домой, мы все легли прямо на землю рядом с кучей нарытой картошки и почувствовали, как проходит усталость. Все тело приятно ныло, и я мгновенно уснул. Проснулся я оттого, что мать, смеясь, будила меня. Я сквозь сон слышал, как она говорила, что если я не встану, они оставят меня в поле одного. Видимо, эта угроза подействовала на меня, и я проснулся. И увидел, что куча картошки пропала. Она была уже в телеге. Мать отряхнула меня от прилипшего мусора и спросила: «Устал?». Я ответил, что устал, но рыть картошку все равно завтра пойду.
«Пойдешь, куда ты денешься, - пошутил Ананий. – Без тебя мы ни на шаг. Ты уж меня не покидай, а то женщин трое, а я останусь один, куда это годится».
Жена Анания сказала: «Такие ребята, как ты, уже самостоятельно лошадей в ночное гоняют».
Я спросил: «А как это?».
«Ребята вечером садятся верхом на лошадь, едут на ней в поле или на луг, и там пускают пастись на ночь. А «гонять» говорят потому, что ребята шагом верхом на лошади не ездят, а гонят ее, бедную, во всю прыть».
«Я тоже умею ездить верхом» - сказал я уверенно.
«Не ври! – строго сказала мать. – У нас в семье заведено никогда не врать, этого правила нас учил придерживаться отец. С людьми, которые говорили ему неправду, он переставал иметь всякие отношения. Вот напишу отцу, что ты научился врать, будешь знать».
«Мама, - взмолился я. – Прости, я никогда больше так не сделаю».
Мать молчала. Слезы градом катились из моих глаз. «Не буду я, мама, больше так» - твердил я свое. «Ну, прости меня». Когда от изнеможения и слез уже не мог идти, она строго спросила: «Никогда больше так не будешь?».
«Нет, мама».
«Ну, смотри. Еще раз услышу, пощады не проси».
«Нет, мама, честное слово, больше так не сделаю».
«Если «честное слово», то другое дело, верю».
Надо сказать, что честное слово у нас ценилось больше всего, и мы никогда не давали его зря. Мы его свято держали и никогда не изменяли ему.
Мать погладила меня по голове и сказала: «Ну, ладно, замолчи. Я верю, что ты это сказал, не думая».
Ананий сказал: «Строга ты, Анюта. Но справедлива».
Я попросил: «Мам, а можно мне научиться ездить на лошади?».
«Конечно, только подрасти надо».
«Я научу тебя ездить верхом, - пообещал Ананий. – Вот закончим с картошкой, и приходи».
Я посмотрел на мать: можно ли? Она кивнула. «Только сам не делай, а с дядей можно». Я был на седьмом небе от счастья.
Во дворе была целая гора картошки. Ананий подъехал к ней вплотную, повернул лошадь на себя, взялся за заднюю ось и поднял ее. Телега наклонилась, и из нее посыпалась картошка. Потом распряг лошадь и дал ей корму. В погреб вел желоб. Было интересно смотреть, как картошка катилась по нему. Потом кушали. Весь ужин состоял из творога с молоком и хлеба. Нам больше ничего и не нужно было. Следующий день отличался только тем, что завтракали мы не дома, а у Анания. Пять дней подряд мы рыли картошку, а, когда закончили, к нам пришли из барского двора и предложили делать то же самое на барском поле. Условия показались матери выгодными. Мы должны были нарыть одиннадцать возов картошки, один из них принадлежал нам. За десять дней мы заработали себе два воза картошки и обеспечили себя на всю зиму. Теперь у нас была мука, картошка, мука на блины. «Еще бы запастись капустой и мясом, и тогда мы с голоду не помрем, - сказала мать. – Плохо, что у нас нет своего молока».
Когда работа в поле закончилась, мать решила сварить суп-лапшу из муки, которую нам дал старшина. Оказалось, хорошо, что она не стала печь из нее хлеб и смешивать с мукой, подаренной Соней. Суп-лапшу оказалось есть нельзя. Мука была перемешана с песком.
«Однако хорошо нам угодил старшина, будь он проклят, - сказала мать. Пусть он сам ее ест!».
Как раз в это время к нашему дому подъехала хромоногая дочь старшины за сшитым платьем. Она вошла в веселом настроении и сказала, что заходила, но нас невозможно застать дома.
«Мы работали в поле» - ответила мать. Она подала ей готовое платье. Дочь старшины его примерила. Мать хладнокровно смотрела, как та внимательно рассматривала его, думая найти изъяны в работе. Ничего не найдя, сказала: «Заверните его». Мать это сделала. Дочь старшины ни словом не обмолвилась о стоимости работы матери и, не сказав даже «спасибо» и «до свидания», направилась к выходу.
«Подождите» - сказала мать. Та с удивлением повернулась. «Что еще?».
«Ваш отец одолжил мне два пуда муки, я хочу их вернуть ему».
«Он тебе не одолжил, а дал ее, как солдатке».
Мать, ни слова не говоря, схватила мешок и почти бегом отнесла его в телегу гостьи.
«Передайте своему отцу «спасибо» от имени всех солдаток и от меня лично за заботу о наших детях».
Мать была в таком состоянии, что дочь старшины просто не знала, что ей делать. «Ты что, взбесилась? Неблагодарная свинья!».
Мать отдавала себе отчет, что может за этим последовать, но ничего не могла с собой поделать. «Пусть будет, что будет, - сказала она себе. – Пусть знают, что мы тоже люди!».
По совету отца она узнала адрес хозяина дома, в котором мы жили. И написала ему письмо, в котором просила сообщить об условиях дальнейшей нашей жизни. Обещала, что дом будет в целости и сохранности. Пришел ответ, в котором хозяин выразил свое согласие на продолжение жизни в его доме, просил только сберечь его, а больше ему ничего не нужно. Просил мать взять у старшины ключи от сарая, двора и амбара и пользоваться всем, что находится в них, как своей собственностью. Это письмо мать спрятала. Теперь старшина не выгонит ее. Остальное ее не пугало.
Рассказала все только Ананию…
«Ты зачем пошла на барщину рыть картошку? – спросил он ее. – И детей своих замучила! Ты, что думаешь, мы не обошлись бы без твоей помощи? Времени у нас было больше, чем нужно. Я хотел, чтоб ты не думала, что я хочу тебе дать картошки даром, а за то, что ты ее заработала… Иначе ж ты не возьмешь…».
«Тебе молоко, поди, нужно, - заметила жена Анания. – А ты молчишь».
«Конечно, нужно. Вкусно у вас было, когда рыли картошку».
«Вот этот кубанчик, - указала она на глиняный горшок, - я буду давать вам каждый день. Пусть твои ребята по утрам приходят за ним».
«Вот за это вам большое спасибо!» - просияла мать. Мы тоже обрадовались молоку и обещали ходить каждое утро.
Вечером к нам зашел старшина. Вошел без разрешения, в раздраженном виде, оглядевшись кругом, сказал: «Что так у вас – и перекреститься не на что».
«Мы не виноваты в этом, здесь не было икон» - ответила мать.
«Свои надо иметь!».
«Нам много чего надо, только где нам взять» - не уступала мать. Она даже не предложила старшине присесть.
«Ты зачем мне муку вернула?!».
«А вы ее пробовали?».
«Так ты объяснишь, чем она тебе не понравилась?».
«Она у вас, вы можете узнать, какая она на вкус».
«Что ты мне голову морочишь?!» - вскипел старшина.
Так он и ушел, не добившись от матери, почему она возвратила ему муку.
Дома велел дочери испечь хлеб из той муки, что вернула солдатка. На утро его вытащили из печки прямо горячий. «Хлеб, как хлеб, - сказала дочь. – Пахнет чудесно».
Старшина разломил его, и, когда он остыл, стал жевать. Рот у него сам открылся, а на глазах появились слезы. Он скорее выплюнул остатки хлеба и пробурчал: «Понятно».
Дочь смотрела недоуменно. Он велел ей попробовать. Она тоже выплюнула.
«Что она думает теперь обо мне, - сетовал старшина. – И мужу напишет еще… А я и сам не знал, что ей подсунули. Ну, ничего, я разберусь. Я знаю, чьих это рук дело».
«Зря, выходит, я ее обидела. Очень жаль, портниха она отменная, теперь и на глаза ей нельзя будет показаться».
«Ладно, не скули. Разберемся. А виновнику я этого не спущу. Грачев мне и подсунул такую свинью».
«Так что ж, Грачев нарочно насыпал в муку песок?».
«Зачем, он дал ей вместо хорошей муки смётки, которые остаются, когда точат жернов. У него же своя мельница. Так он собрал эти смётки, сколько у него их набралось, и, чем их выбросить, отдал ей».
«Что ж теперь делать? Ты мог бы чем-то пригрозить ей…» - робко намекнула дочь отцу.
«Не то время. У нее муж на войне. И заслуженный».
«Неужели мне надо извиняться перед нею?».
«Это будет лучший выход. А я ей объясню, что вышло с мукой».
Когда первого октября сестра вместе с матерью пошла в школу, то вместе с ними пошел и я. Школа была переполнена детьми, никто не знал, в каких классах они будут учиться. Тот, кто пришел раньше, захватил себе место за партой, остальные толпились в коридоре и в проходах между парт. Мать заходила в каждый класс. Их было всего четыре. Среди детей мы выделялись своей одеждой. Мы были чисто одеты на городской манер, а деревенские носили рубахи из домотканых материалов, а не из фабричных. Ноги у нас были в ботинках, а у них в лаптях. Деревенские ребята смотрели на нас с завистью. Мы чувствовали себя чужаками.
Пришла Соня. Сказала: «Здравствуйте, дети!». Все вскочили со своих мест и в один голос ответили: «Здравствуйте».
Меня она потрепала по голове и сказала: «Все же пришел».
За меня ответила мать: «Он провожает сестру».
«Нет, я буду учиться!» - возразил я.
«Я бы его оставила… - сказала Соня. – Но, к сожалению, буду вести вторые и третьи классы, а учительницу первого класса, боюсь, уговорить не удастся».
Занятия начались с того, что учительница по очереди переписывала фамилии и имена учеников, одновременно знакомясь с ними. Наш с сестрой ряд был средний, и, пока она переписывала первый ряд, я считал себя учеником первого класса. Когда очередь дошла до меня, она спросила, сколько мне лет. Врать мне было нельзя, я дал матери честное слово. И я ответил: «В зимнюю Николу будет шесть лет».
«Вот когда тебе исполнится шесть в зимнюю Николу, тогда и приходи вместе с сестрой, а сейчас иди домой, тебе еще рано ходить в школу» - сказала учительница и не записала меня в журнал.
Ох, как мне было тогда обидно, но сделать я ничего не мог. Со слезами я пошел домой.
Сестра пришла из школы довольная, она принесла новый букварь и грифельную доску, она стала ученицей первого класса! А я остался без всего этого.
Вечером пришла Соня. Она спросила меня о моем настроении и, чтобы успокоить меня, сказала, чтобы я занимался дома вместе с сестрой. «Пусть она тебе расскажет, что слышала на уроке, и учи вместе домашние задания».
Совет Сони я принял, как должное, и выполнял его самым добросовестным образом. Когда из школы приходила сестра, я немедленно заставлял ее рассказывать все, что она узнала нового, что им задала учительница. Я старался все запомнить, а потом пересказывал ей. Домашние задания я выполнял вместе с ней, а чаще всего быстрее ее.
Вряд ли помнила учительница свое обещание, что можно приходить в зимнюю Николу… Скорее всего, она просто хотела отделаться от меня. Но я помнил, и ждал с нетерпением, когда наступит пора. Мое появление в школе было большой неожиданностью для учительницы. Она спросила: «А ты зачем здесь?».
«Вы мне сказали, что могу прийти в зимнюю Николу, когда мне исполнится шесть лет».
Она растерялась. «Разве я так сказала?». Это подтвердили все, сестра в первую очередь.
«Но ведь мы так много прошли, приходи на следующий год осенью».
«Я все знаю, можете проверить», - смело заявил я.
Учительница не стала меня проверять, она сказала, что в школу мне ходить еще рано, она не может меня зачислить.
«А я все равно буду ходить в школу, мне уже шесть лет» - заявил я решительно.
«Это дело твое. Только я за тебя отвечать не буду».
С этих пор школу я посещал каждый день, но был вольноопределяющимся. Учительница упорно не хотела обращать на меня никакого внимания. Я сидел один на задней парте и очень внимательно следил за всем, что делается в классе. Из двух больших классов начала октября осталось всего двадцать человек. Много раз я поднимал руку, когда другие не могли ответить на вопрос учительницы, но она меня не спрашивала. Я перестал поднимать руку, хотя знал, как ответить.
Шел уже май, занятия в деревенской школе подходили к концу, многие дети в школу уже не ходили, осталось лишь несколько человек. Учительница решила устроить мне экзамен. Я не готовился специально, она об этом знала. Я все так же сидел на своей последней парте, чтобы никому не мешать, и приготовился слушать учительницу, когда она вдруг обратилась ко мне с вопросом. Я даже сразу не понял, что это она ко мне обратилась, а когда она повторила свой вопрос и назвала меня, я встал и с радостью начал отвечать. Долго она меня спрашивала, даже вызывала к доске, заставила решить несколько задач по арифметике. На все ее вопросы я отвечал, как положено. Два урока подряд она спрашивала только меня, другие ученики для нее в это время как бы не существовали. Когда время занятий закончилось, она сказала: «Не знаю, что с тобой делать. Оставлять тебя на второй год в первом классе нет никакого смысла, а для второго ты еще слишком мал».
Все учителя знали, что я хожу в школу как бы сам по себе, и считали, что это просто детское упрямство. В шутку спрашивали учительницу: как там твой упрямец, не надоело ему играть в ученика? И вот теперь она пришла в учительскую и сказала:
«Ну и ну». Рассказала, что проверила все знания за год. Соня довольно улыбалась: она была уверена во мне. Спорили долго – что со мной делать. Соня сказала: «О том, чтобы оставить его на второй год, не может быть и речи, это означает его погубить». «Но во втором классе будут учиться ребята и двенадцатилетнего возраста» - возразил Тимофей Андреевич, учитель. «В его группе таких взрослых не будет».
На этом неофициальном совете было решено считать меня учеником второго класса. Я воспринял это, как само собой разумеющееся, иначе я и не думал. «А мне выдадут книжки, как всем?». «Скорее всего, вам с сестрой дадут одни пособия на двоих».
Я шел домой радостный. Светило яркое солнце, оно радугой распускалось на ресницах, обещая счастливое будущее. Скажу маме, что я теперь самый настоящий, законный ученик».
В 1942 году в Орле погибла, зверски убитая фашистами, старшая сестра дедушки, Люба. В 1943 - в небе над Украиной разбился один из младших братьев, рожденных после описанных тут событий, Сергей, он был летчиком. Михаил, еще один брат, тоже погиб, он служил в пехоте. Лишь самый младшенький, Тимофей, прошедший четыре года войны минометчиком, несмотря на многие, тяжелые ранения, выжил. Я звала его «дядя Тима», как мой отец, хотя он был скорее дедушкой. Он прожил очень много лет, помню его хорошо, его туго стянутый пояс. Он был страшно, неестественно худ, кожа резко обрисовывала острые скулы. Он не мог есть много, из-за ранения у него отняли три четверти желудка. Анна Иоанновна, моя прабабушка, прожила долгую жизнь вместе со Степаном Степановичем, своим мужем, моим прадедушкой. Моя бабушка, Мария Петровна, всегда говорила, в ушах звучит ее голос: «Жизнь прожить – не поле перейти».
Моя бабушка Мария Петровна и дедушка Николай Степанович в день свадьбы.
Фото из архива дедушки. Справа - Буденный С.М.
Фото из архива дедушки. Слева - опальный маршал Советского Союза Жуков Георгий Константинович. На полигоне на Урале, куда был сослан. Дедушка вполне мог видеть его.
На основе удивительной судьбы своего дедушки написана повесть "Ма-Руся". В ней выдуман лишь конфликт. То, что касается изобретений, политической, общественной жизни, воспоминаний детства - все правда.
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|